Любимые и не очень стихи.

На форуме есть темы, где люди обсуждают любимые (и не только) книги, фильмы и другие виды искусства, а вот про стихи нет! Решил вот взять на себя смелость и создать тему, думаю не я один люблю тут поэзию и шастаю в интернетах в поисках чего-нибудь интересненького и вкусненького...
В общем, обсуждаем стихи поэтов любой популярности. Желательно, конечно, приводить текст под спойлером или в виде ссылок.

Для начала - Бертран де Борн. Не то чтобы любимый поэт, и не то чтобы симпатичная историческая фигура (Данте вон его в восьмой круг ада поселил например как сеятеля раздоров), но кмк его творчество очень хорошо созвучно M&B:

Люблю я видеть как народ...

Люблю я видеть, как народ,
Отрядом воинским гоним,
Бежит, спасая скарб и скот,
А войско следует за ним,
И радуясь душою,
Смотрю, как замок осажден,
Как приступом берется он,
Иль вижу над рекою
Ряды построенных полков,
Укрытые за тын и ров.
И также люб тот рыцарь мне,
Что, первым ринувшись вперед,
Бесстрашно мчится на коне
И войску бодрость придает
Отвагой удалою.
Лишь только битва закипит,
Пусть каждый вслед за ним спешит,
Рискуя головою:
Достоин тот похвальных слов,
Кто и разить, и пасть готов!
Дробятся шлемы и щиты
Ударом палиц и мечей.
Редеют воинов ряды,
И много мечется коней,
Не сдержанных уздою.
Кто соблюдает честь свою,
Быть должен одержим в бою
Заботою одною—
Побольше размозжить голов.
А страха нет для храбрецов!
Жизнь в мире мне не дорога:
Не любо есть мне, пить и спать.
Люблю я крикам «На врага!»
И ржанию коней внимать
Пред схваткой боевой;
Мне любы крики «Помоги!»,
Когда сшибаются враги
И бьются меж собою,
И средь поломанных древков
Мне любо видеть мертвецов.

Сирвента

Мужики, что злы и грубы,
На дворянство точат зубы,
Только нищими мне любы!
Любо видеть мне народ
Голодающим, раздетым,
Страждущим, не обогретым!
Пусть мне милая солжёт,
Ежели солгал я в этом!
Нрав свиньи мужик имеет,
Жить пристойно не умеет,
Если же разбогатеет,
То безумствовать начнёт.
Чтоб вилланы не жирели,
Чтоб лишения терпели,
Надобно из года в год
Век держать их в чёрном теле.
Кто своих вилланов холит,
Их ни в чём не обездолит
И им головы позволит
Задирать — безумен тот.
Ведь виллан, коль укрепится,
Коль в достатке утвердится,
В злости равных не найдёт —
Всё разрушить он стремится.
Если причинят виллану
Вред, увечье или рану,
Я его жалеть не стану —
Недостоин он забот!
Если кто о нём хлопочет,
Он тому помочь не хочет
Хоть немножко в свой черёд.
Злобой он себя порочит.
Люд нахальный, нерадивый,
Подлый, скаредный и лживый,
Вероломный и кичливый!
Кто грехи его сочтёт?
Он Адаму подражает,
Божью волю презирает,
Заповедей не блюдёт!
Пусть Господь их покарает!

Мила мне радость вешних дней...

Мила мне радость вешних дней,
И свежих листьев, и цветов,
И в зелени густых ветвей
Звучанье чистых голосов,—
Там птиц ютится стая.
Милей — глазами по лугам
Считать шатры и здесь и там
И, схватки ожидая,
Скользить по рыцарским рядам
И по оседланным коням.
Мила разведка мне — и с ней,
Смятенье мирных очагов,
И тяжкий топот лошадей,
И рать несметная врагов.
И весело всегда я
Спешу на приступ к высотам
И к крепким замковым стенам,
Верхом переплывая
Глубокий ров,— как, горд и прям,
Вознесся замок к облакам!
Лишь тот мне мил среди князей,
Кто в битву ринуться готов,
Чтоб пылкой доблестью своей
Бодрить сердца своих бойцов,
Доспехами бряцая.
Я ничего за тех не дам
Чей меч в бездействии упрям,
Кто, в схватку попадая,
Так ран боится, что и сам
Не бьет по вражеским бойцам.
Вот, под немолчный стук мечей
О сталь щитов и шишаков,
Бег обезумевших коней
По трупам павших седоков!
А стычка удалая
Вассалов! Любо их мечам
Гулять по грудям, по плечам,
Удары раздавая!
Здесь гибель ходит по пятам,
Но лучше смерть, чем стыд и срам.
Мне пыл сражения милей
Вина и всех земных плодов.
Вот слышен клич: "Вперед! Смелей!"
И ржание, и стук подков.
Вот, кровью истекая,
Зовут своих: "На помощь! К нам!"
Боец и вождь в провалы ям
Летят, траву хватая,
С шипеньем кровь по головням
Бежит, подобная ручьям...
На бой, бароны края!
Скарб, замки — всё в заклад, а там
Недолго праздновать врагам!

Не буду сейчас писать про Пушкина, Лермонтова и Высоцкого, я думаю их стихи все знают, ещё успеем обсудить... Начну сейчас с военной темы, последнее время довольно много стихов прочитал о войне, конечно, в школе мы читали Твардовского и других известных авторов, но дело ограничивалось одним-двумя произведениями, которые мы учили к 9 маю. Читал их без страсти и интереса, воспринимал это как ещё одну попытку учителей помешать мне наслаждаться жизни. А сейчас вот начинаю для себя самостоятельно открывать сокровища советского искусства, которые в школе не проходили, например, Юлию Друнину, сильная женщина (правда, под конец жизни сдалась, сил уже не хватило), стихи не менее сильные, даже выучил несколько штук. Ещё люблю Леонида Мартынова, довольно необычный стиль и ритм стихов, стихов о войне немного, но есть.

Леонид Мартынов. Лунный внук
Леонид Мартынов. Народ-победитель
Юлия Друнина. Стихи

Пластинок хриплый крик
И радиовещанье,
И непрочтённых книг
Надменное молчанье,

И лунный свет в окне,
Что спать мешал, тревожа,
Мы оценить вполне
Сумели только позже,

Когда возникли вновь
Среди оторопенья
Моторов мощный рёв,
И музыка, и пенье,

И шелест этих книг,
Мы не дочли которых,
И круглый лунный лик,
Запутавшийся в шторах,

И в самый поздний час
Чуть зримый луч рассвета…
Подумайте! У нас
Украсть хотели это!

Diu, первый раз о нём слышу, спасибо, что поделился. Прям картины из M&B в голове появляются при прочтении.

    хде-то на дне таверны лежит родственница этой ветки ...   

 

  "Я не могу, - воскликнул Дон-Жуан, -
                  Тебя забыть и с горем примириться!
                  Скорей туманом станет океан
                  И в океане суша растворится,
                  Чем образ твой - прекрасный талисман -
                  В моей душе исчезнет; излечиться
                  Не может ум от страсти и мечты!"
                  (Тут ощутил он приступ тошноты.)

                  "О Юлия! (А тошнота сильнее.)
                  Предмет моей любви, моей тоски!..
                  Эй, дайте мне напиться поскорее!
                  Баттиста! Педро! Где вы, дураки?..
                  Прекрасная!... О боже! Я слабею!
                  О Юлия!... Проклятые толчки!..
                  К тебе взываю именем Эрота!"...
                  Но тут его слова прервала... рвота.

                  Он спазмы ощутил в душе (точней -
                  В желудке), что, как правило, бывает,
                  Когда тебя предательство друзей,
                  Или разлука с милой угнетает,
                  Иль смерть любимых - и в душе твоей
                  Святое пламя жизни замирает.
                  Еще вздыхал бы долго Дон-Жуан,
                  Но лучше всяких рвотных океан.

Байрон. Дон Жуан . п2, 19-21

напоминает ан юность... была дискотека на катамаране Хаджибей

довольно популярная...и обычно не протолкнутся... но как токмо чуток качало танцпол и бар становились приятно полупустыми... а уже у борта было не протолокнуться...

Agasfer, интересные вкусы  Про Дон Жуан слышал только как про образ обольстителя женщин (как и про Ловеласа), но никогда ничего про него не читал, сегодня вот исправился... 

Солянка
Ой, не... 
Леонид Филатов. Про Федота-стрельца

http://lib.ru/ANEKDOTY/fedot.txt

вкусы

хорошие стих , как качественный алкоголь... 
под настроение...
можно китайского
например " бессмертного в поэзии" Ли Бо

Среди цветов поставил я Кувшин в тиши ночной
И одиноко пью вино,
И друга нет со мной.
Но в собутыльники луну
Позвал я в добрый час,
И тень свою я пригласил —
И трое стало нас.

Но разве, — спрашиваю я, —
Умеет пить луна?
И тень, хотя всегда за мной
Последует она?
А тень с луной не разделить,
И я в тиши ночной
Согласен с ними пировать,
Хоть до весны самой.

Я начинаю петь — и в такт
Колышется луна,
Пляшу — и пляшет тень моя,
Бесшумна и длинна.
Нам было весело, пока
Хмелели мы втроем.
А захмелели — разошлись,
Кто как — своим путем.

И снова в жизни одному
Мне предстоит брести
До встречи — той, что между звезд,
У Млечного Пути.

али Ло Биньван

Когда я в осеннее утро,
узник с далекого юга,

Слушаю пенье цикады-
думы меня терзают.

Цикада, скажи, зачем ты
ко мне под окно прилетела?

Зачем ты напевом грустным
тревожишь меня, седого?

Роса твои крылья смочила,
они тяжелы для полета,

И сильный, пронзительный ветер
твой голос легко заглушает.

Никто в этом мире грязном
в твою чистоту не поверит,

Хоть ты и поешь свои песни
От самого чистого сердца!

или Бо Цзюйи

Посадил орхидею,
но полыни я не сажал.
Родилась орхидея,
рядом с ней родилась полынь.

Неокрепшие корни
так сплелись, что вместе растут.
Вот и стебли и листья
появились уже на свет.

И душистые стебли,
и пахучей травы листы
С каждым днем, с каждой ночью
набираются больше сил.

Мне бы выполоть зелье, -
орхидею боюсь задеть.
Мне б полить орхидею, -
напоить я боюсь полынь.

Так мою орхидею
не могу я полить водой.
Так траву эту злую
не могу я выдернуть вон.

Я в раздумье: мне трудно
одному решенье найти.
Ты не знаешь ли, друг мой,
как в несчастье моем мне быть?

это прекрасно...

но  в другом настроении захочется плавной текучести персидского слога... и можно взять томик с Саади, Бабура,
Фирдоуси али Руми

Прислушайся к голосу флейты — о чем она, плача, скорбит.
О горестях вечной разлуки, о горечи прошлых обид:

«Когда с камышового поля был срезан мой ствол пастухом,
Все стоны и слезы влюбленных слились и откликнулись в нем.

К устам, искривленным страданьем, хочу я всегда припадать,
Чтоб вечную жажду свиданья всем скорбным сердцам передать.

В чужбине холодной и дальней, садясь у чужого огня,
Тоскует изгнанник печальный и ждет возвращения дня.

Звучит мой напев заунывный в собраны! случайных гостей,
Равно для беспечно-счастливых, равно и для грустных людей.

Но кто бы — веселый иль грустный — напевам моим ни внимал,
В мою сокровенную тайну доселе душой не вникал.

Хоть тайна моя с моей песней, как тело с душою, слиты —
Но не перейдет равнодушный ее заповедной черты.

Пусть тело с душой нераздельно и жизнь в их союзе, но ты
Души своей видеть не хочешь, живущий в оковах тщеты…»

Стон флейты — могучее пламя, не веянье легкой весны,
И в ком не бушует то пламя — тому ее песни темны.

Любовное пламя пылает в певучей ее глубине,
Тот пыл, что кипит и играет в заветном пунцовом вине.

Со всяким утратившим друга лады этой флейты дружны,
И яд в ней и противоядье волшебно соединены.

В ней песнь о стезе испытаний, о смерти от друга вдали,
В ней повесть великих страданий Меджнуна и бедной Лейли.

Приди, долгожданная, здравствуй — о сладость безумья любви!
Верши свою волю и властвуй, в груди моей вечно живи!

И если с устами любимой уста я, как флейта, солью,
Я вылью в бесчисленных песнях всю жизнь и всю душу свою.

да на все вкусы и времена бо есть ещё Европа с Гёте , Бёрнсом  и Многими Многи (ну очень многими)...
а ещё есть Наша поэзия.... Серебряный век...
всегда найдется чем "напиться"...
тут главное понимать --чего ты хочешь сам...  и что "сегодня бухать" будем...

Стихи Рождественского о войне 1941-1945 иногда пробирают до слез

Баллада о зенитчицах

Как разглядеть за днями
след нечёткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
были сплошь –
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
Лихая чёлка
над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне.

И старшая,
действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
— Батарея-а-а!
(Ой мамочка!..
Ой родная!..)
Огонь! –
И –
залп!
И тут они
заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
вся бабья боль
России
в девчонках этих
вдруг отозвалась.
Кружилось небо –
снежное,
рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
этот плач!
Ему –
протяжному –
земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
— Ой, мамочка!..
— Ой, страшно мне!..
— Ой, мама!.. –
И снова:
— Батарея-а-а! –
И уже
пред ними,
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдоподобно жарко
четыре чёрных
танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слёзы по щекам.
И падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
во сне.
И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
«Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!»
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
полной тишины…
…Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришёл
с войны.

Однажды я весьма случайно купил небольшой сборник стихов Томаса Венцловы. Бродский отправил Венцлове свою открытку из города К в 1968 году. Здесь отыскалось ответное письмо, которое датировано последним годом столетия.

Новая открытка из города К

Спотыкающееся ненастье задевает Прегель.
На шаги вернувшегося из побега
(с опозданием в вечность) откликается вдрызг
разбитая мостовая. Готического письма примерка -
разве, к той вон листве. Шифр фахверка
рассыпан. Блоки, панели, визг
 
поезда, навалившегося на шпалы
тоннами контрабанды. Тойоты, шпаря
мимо, отравляют прорубь окна
выхлопными газами. Отдохнувшие под замком ворота
разжимают челюсти, их зевота
может вас проглотить. Такие теперь времена.
 
Если некто годами взывает к отмщенью с горя,
городам убитым надоедают вскоре
жажда мести, злоба, рутина распри, они
все прощают. Вдоль улиц звенят трамваи.
Лишь фундамент, возможно, рельсы и сваи
помнят дождящие небом осколков дни.
 
Даже если вселенная превращается в груды
пепла, - неизменны маршруты,
номера трамваев, все мелочи до единой, хоть
и маячат на блочно-панельном жилье разводы,
сад сдается на милость асфальту, а своды
церкви молят, чтоб легкую смерть им послал Господь.
 
Сквозь бетон пробивается полынный стебель.
Полуразвалины эти, полустены ль
скрывают желтое полупальто беглеца.
Рваный студеный ветер находит преграду
невзрачную: тленное тело, которое здесь взаправду,
в чуждой стране с размытыми от дождя чертами лица.
 
Где мерцал лишь воздух, теперь из разрухи
торчит бездарная вертикаль. Говоря о духе,
по слову древних, он flat ubi vult, но дичь
развалин, листва, которую ночь сморила,
милей, чем замусоренная могила,
куда нам придется лечь.
 
Бело-серый квартал по своим же угарным тропам
пробивается в темноте к натангским топям,
Мантас - единственный, кто победил в игре,
замок сгинул, но пустота с победителем тоже
справилась. Берег Айсмареса корежа,
волна глодает глину в этой дыре.
 
Слово застревает в устах, не успев родиться.
Пока над геометрией, в которую город рядится,
взойдет ярый континентальный рассвет,
сон пробежит по городу, вроде ветра,
где после триумфа времени и геометра
даже потери и той не осталось. Нет.
 
Глубокая ночь. Век, созвездья ли прогибают
крышу. В том настоящем, где погибает
имя этого края топей и тьмы,
словно в убежище, мы ожидаем утра,
не различая друг друга, не разобрав как будто
мы, в конце концов, это или не мы.

(Мантас - Геркус, Айсмарес - Вислинский залив)

А не махнуть ли на море?

                                                  А.Вознесенский

Agasfer, как-то переводы иностранных стихов не сильно люблю, хотя, конечно, бывают исключения, но обычно это стихи переводчика, которыми он попытался передать свои эмоции от оригинала.
leechina, это из поэмы "Оза"?
Век, рекомендую почитать ещё "Зинка" Юлии Друнины.

Тарковский, который Арсений, любимый поэт моей мамы в молодости, дома есть три тома всех его трудов (в красной обложке). Выбрал несколько любимых стихов:
Суббота, 21 июня
Первые свидания
Вот и лето прошло
Ночной дождь
Близость войны

Кстати о стишках

Всерьез повесился поэт,
Никчемный одиночка,
«Не говорит ни да, ни нет»,
Прошли его денечки.
Чтоб добровольно в петлю лезть,
Причин особых нету.
Не слишком, очевидно, здесь
Легко жилось поэту.
Раздумья черного туман
Его опутал вроде…
Опять же горе от ума,
Хоть при другой погоде.
Ему такое не с руки,
Крепыш был, не калека.
Ведь не иначе, как стишки
Сгубили человека.

Глеб Александрович Глинка

воин Тан Суллы, мне очень нравится его стихотворение "Степная дудка".

I

Жили, воевали, голодали,
Умиарли врозь, по одному.
Я не живописец, мне детали
Ни к чему, я лучше соль возьму.

Из всего земного ширпотреба
Только дудку мне и принесли:
Мало взял я у земли для неба,
Больше взял у неба для земли.

Я из шапки вытряхнул светила,
Выпустил я птиц из рукава.
Обо мне земля давно забыла.
Хоть моим рифмовником жива.

1962

II

На каждый звук есть эхо на земле.
У пастухов ипел кулеш в котле,
Почесывались овцы рядом с нами
И черными стучали башмачками.
Что деньги мне? Что мне почет и честь
В степи вечерней без конца и края?
С Овидием хочу я брынзу есть
И горевать на берегу Дуная,
Не различать далеких голосов,
Не ждать благословенных парусов.

1960

III

Где вьюгу на латынь
Переводил Овидий,
Я пил степную синь
И суп варил из мидий.

И мне огнем беды
Дуду насквозь продуло,
И потому лады
Поют, как Мариула,

И потому семья
У нас не без урода
И хороша моя
Дунайская свобода.

Где грел он в холода
Лепешку на ладони,
Там южная звезда
Стоит на небосклоне.

1964

IV

Земля неплодородная, степная,
Горючая, но в ней для сердца есть
Кузнечика скрипица костяная
И кесарем униженная честь.

А где мое грядущее? Бог весть.
Изгнание чужое вспоминая,
С Овидием и я за дестью десть
Листал тетрадь на берегу Дуная.

За желть и желчь любил я этот край
И говорил: - Кузнечик мой, играй! -
И говорил: - Семь лет пути до Рима!

Теперь мне и до степи далеко.
Живи хоть ты, глоток сухого дыма,
Шалаш, кожух, овечье молоко.

1962

Александр Твардовский — Василий Теркин

https://rustih.ru/aleksandr-tvardovskij-vasilij-terkin/

Он был настоящим героем моего детства.

Век, его читали все  Мы даже пьесы по нему ставили в школьном театральном кружке.

Век, его читали все 

К сожалению не все.
Недавно в разговоре в рабочем коллективе к слову пришлась цитата из Тёркина.
Оказалось, что никто не читал, и почти никто не знает или не помнит кто это. Надо сказать, что коллектив довольно молодой. Пришлось ликбез проводить.
Хотя я помню, что сын у меня в школе ещё учил отрывок и тогда же прочитал целиком, значит и они должны были, наверное.

Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать,-

Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир;


От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несет
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед;

Ото всего, что тем задорней,
Чем глубже крылось с давних пор,-
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.
Федор Тютчев

Фёдр Иваныч строго зрит в душу...

"Витязь в тигровой шкуре" Шота Руставели - бессмертный памятник грузинской средневековый поэзии. Но помимо прочих достоинств, он содержит описание подвигов ГГ M&B на поле брани:

...Взяв копье, простер я руку и закрыл лицо забралом
И в сраженье, полный рвенья, полетел с отрядом малым.
Я продвинулся на стадий в наступленье небывалом.
Но враги стояли твердо, образуя вал за валом.

Увидав густые толпы, прямо к ним рванулся я.
"Он безумец!" -- закричали люди, в грудь себя бия.
Я пронзил передового, но сломал конец копья.
Меч! Хвала руке, которой сталь наточена твоя!

Я на стаю куропаток как орел слетел могучий,
Я бросал их друг на друга, громоздил из трупов кучи.
Те, кого метал я в воздух, камнем падали из тучи.
Перебил я в двух отрядах цвет их войска наилучший.

Но враги сомкнулись снова, окружив меня толпою,
Я разил их без пощады, проливая кровь рекою.
На седло мертвец валился переметною сумою.
Где лишь я ни появлялся, все бежало предо мною...

Ну и прекрасная иллюстрация С. Кобуладзе к этому отрывку:

"Витязь в тигровой шкуре" Шота Руставели

если взять все слёзы вместе
пролитые в этой книге
то они превысят мерой
все моря и океяны
вместе с реками-ручьями...
 

для ан каноничным стал перевод Н. Заболоцкого

молитву Автандила до сих пор наизусть помню...

Он воззвал: "Великий боже, господин и царь вселенной,
Воздающий по заслугам неразумной твари бренной,
Повелитель горних стражей, свет души неизреченный,
Укрепи во мне желанье послужить любви нетленной!

Боже, царь земли и неба, ты словам моим внемли!
Ты велел любить друг друга бедным жителям земли.
Ныне я один страдаю от возлюбленной вдали.
Не гаси любви, чтоб в сердце семена ее взошли!

Боже, боже милосердный, ты один -- моя основа!
Не покинь меня в сраженье, не лиши в скитанье крова,
Защити меня от бури и от дьявола ночного!
Если я в живых останусь, послужу тебе я снова!"

и да...

Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна,
Ни с каким любодеяньем не равняется она:
Блуд – одно, любовь – другое, разделяет их стена.
 Человеку не пристало путать эти имена.

желающим всплакнуть пустить скупую мужскую слезу...

Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет, как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторые сутки не спит радист.
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?

Радист кивает: — Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: «Мол, вот беда
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего перелом ключицы…»

Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь —
Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция.
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед,
Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя.
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!
А где-то сынишка, жена, друзья…

Где-то комната, свет, тепло…
Не надо об этом! В глазах темнеет…
Снегом, наверно, на метр замело.
Тело сонливо деревенеет…

А в шлемофоне звучат слова:
— Алло! Ты слышишь? Держись, дружище —
Тупо кружится голова…
— Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
— Спасибо… Вас понял… Пока держусь! —
А про себя добавляет: «Боюсь,
Что будет все, кажется, слишком поздно…»

Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит еще на час или два.
Как бревна руки… спина немеет…

— Алло!- это, кажется, генерал.-
Держитесь, родной, вас найдут, откопают…-
Странно: слова звенят, как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню металл,
А в мозг остывший почти не влетают…

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово да чай на столе,
Спирта глоток да затяжка дыма…

Опять в шлемофоне шуршит тишина.
Потом сквозь метельное завыванье:
— Алло! Здесь в рубке твоя жена!
Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!

С минуту гуденье тугой волны,
Какие-то шорохи, трески, писки,
И вдруг далекий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий!

— Не знаю, что делать и что сказать.
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что, если даже совсем замерзаешь,
Надо выдержать, устоять!

Хорошая, светлая, дорогая!
Ну как объяснить ей в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
Что боль даже слабо вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.

— Послушай! Синоптики дали ответ:
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да?
— К сожалению, нет…
— Как нет? Да ты не в своем рассудке!

Увы, все глуше звучат слова.
Развязка, вот она — как ни тяжко.
Живет еще только одна голова,
А тело — остывшая деревяшка.

А голос кричит: — Ты слышишь, ты слышишь?!
Держись! Часов через пять рассвет.
Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!
Ну есть ли хоть шанс?
— К сожалению, нет…

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
Как трудно последний привет послать!
И вдруг: — Раз так, я должна сказать! —
Голос резкий, нельзя узнать.
Странно. Что это может значить?

— Поверь, мне горько тебе говорить.
Еще вчера я б от страха скрыла.
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, чтоб после себя не корить,
Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год тебе не верна
И вот уже год, как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих восточных глаз. —
Он молча слушал ее рассказ,
Слушал, может, последний раз,
Сухую былинку зажав зубами.

— Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
— Скажи мне имя!..-
Она помолчала,
Потом, как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:
— Мы улетаем на днях на юг.
Здесь трудно нам было бы жить счастливо.
Быть может, все это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся. Он едет с нами.
Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости. Не ко времени эти слова.
Но больше не будет иного времени. —
Он слушает молча. Горит голова…
И словно бы молот стучит по темени…

— Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
Судьба перепутала все пути.
Прощай! Не сердись и прости, если можешь!
За подлость и радость мою прости!

Полгода прошло или полчаса?
Наверно, кончились батареи.
Все дальше, все тише шумы… голоса…
Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьет в виски!
Оно полыхает огнем и ядом.
Оно разрывается на куски!
Что больше в нем: ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете и где любовь?
Их нету! И ветер как эхо вновь:
Их нету! Все подлость и все обман!

Ему в снегу суждено подыхать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Со смехом бутылку открыв на досуге,
Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера дана
Душонке трехлетнего пацана.
Сын слушает гул самолетов и ждет.
А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски,
Взведенное, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!
Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценой подняться
И всем существом, устремясь вперед,
Грудью от мерзлой земли оторваться,
Как самолет, что не хочет сдаваться,
А сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь назад, ничком!
И все-таки он, хрипя, поднимается.
Чудо, как видите, совершается!
Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом,
Сердце колотится в горле где-то,
Багровая ярость да черная боль!

Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут,
Они большие, во всю метель,
Они, как компас, его ведут!

— Не выйдет! Неправда, не пропаду! —
Он жив. Он двигается, ползет!
Встает, качается на ходу,
Падает снова и вновь встает…

II

К полудню буран захирел и сдал.
Упал и рассыпался вдруг на части.
Упал, будто срезанный наповал,
Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал, в предчувствии скорой весны,
Оставив после ночной операции
На чахлых кустах клочки седины,
Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет,
Ломая безмолвие тишины.
Шестой разворот, седьмой разворот,
Он ищет… ищет… и вот, и вот —
Темная точка средь белизны!

Скорее! От рева земля тряслась.
Скорее! Ну что там: зверь? Человек?
Точка качнулась, приподнялась
И рухнула снова в глубокий снег…

Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!
Ровно и плавно гудят машины.
И первой без лесенки прямо в сугроб
Метнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: — Ты жив, ты жив!
Я знала… Все будет так, не иначе!..-
И, шею бережно обхватив,
Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,
Замерзшие руки, лицо и губы.
А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:
— Не смей… ты сама же сказала мне..

— Молчи! Не надо! Все бред, все бред!
Какой же меркой меня ты мерил?
Как мог ты верить?! А впрочем, нет,
Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой!
Все рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви!
И нужен был шанс, последний, любой!
А ненависть может гореть порой
Даже сильней любви!

И вот, говорю, а сама трясусь,
Играю какого-то подлеца.
И все боюсь, что сейчас сорвусь,
Что-нибудь выкрикну, разревусь,
Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой!
Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
Да я, как дура, пойду за тобой,
Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза ее,
Глаза, что любили и тосковали,
Таким они светом сейчас сияли,
Что он посмотрел в них и понял все!

И, полузамерзший, полуживой,
Он стал вдруг счастливейшим на планете.
Ненависть, как ни сильна порой,
Не самая сильная вещь на свете!
Э. Асадов

___________________________________

содержит описание подвигов ГГ M&B на поле брани:

ан люблю и ценю "Витязя..."  но сие-подобное зело в духе персидских сочинений...
в пример тот же замечательный "Шахнаме " Фирдоуси... люблю брать читать его в дорогу ... читаецца аки просто бесконечно текущая река...

Ростем трубачам повелел заиграть,
И двинулась с места иранская рать.
Кровь брызнула в блеске мечей и секир,
Как будто тюльпаны усеяли мир.
Куда ни помчится сверкающий конь —
Сказал бы, встает над землею огонь.
Уж поле, где кровь проливает Ростем, —
Не поле, река полноводная Зем.
С плеч головы в шлемах летят; там и тут
 Поверженных латников груды растут....

Agasfer, про Эдуарда Асадова не знал, спасибо, что поделился! Почитал его биографию - вот это сила духа! Воевал, потерял полностью зрение и продолжил работать! Вот ещё немного его стихов:
Письмо с фронта
Трусиха
Нет, не льщусь я словом «ветераны»
 

Fodderstompf, кстати, нашёл видео, где он читает свои стихи, в том числе и часть стихотворения "Степная дудка".

Арсений Тарковский читает 61 стихотворение - YouTube

Еще не осень! Если я

Терплю, как осень терпит лужи,

Печаль былого бытия,

Я знаю: завтра будет лучше.

Я тыщу планов отнесу

На завтра: ничего не поздно.

Мой гроб еще шумит в лесу.

Он - дерево. Он нянчит гнезда.

Я, как безумный, не ловлю

Любые волны. Все же, все же,

Когда я снова полюблю,

Вновь обезумею до дрожи.

Я знаю, что придет тоска

И дружбу, и любовь наруша,

Отчаявшись, я чужака -

В самом себе я обнаружу.

Но в поединке между ним

И тем во мне, кто жизнь прославил,

Я буду сам судьей своим.

И будет этот бой неравен.


Франтишек Грубин.