Конечно животое, но не простое, а вот уже как 10000 лет социальное. Инстинктивизм был популярен некоторое время на рубеже 19 и 20 веков, а также немного позже, но его явно не стоит переоценивать. За прошедшее время он был заслужено и аргументированно раскритикован всеми, кому не лень. Во первых, как я уже упоминал, человек уже относительно длительное время живет не в дикой природе, а в обществе, законы которого за время своего существования множество раз менялись самым радикальным образом с фантастическими для природной эволюции темпами. Во вторых, спорно само понятие инстинкта. В третьих, животный мир настолько разнообразен, что при должном желании можно найти кучу ничего не объясняющих пустых аналогий для любого вида человеческой деятельности. Но это не сделает ни эти самые аналогии, ни следующие из них выводы верными. Так что давайте поостережемся поспешных выводов и поверхностных аналогий. И еще, из теории инстинктивизма следует один любопытный вывод, в некоторой степени объясняющий его популярность: он перекладывает ответственность человека за свои поступки с него самого на "животную сущность". Не мы такие, инстинкт такой, чо.
Каменный век начался 2,5 млн лет назад и закончился 5-2 тыс лет назад, и это еще без энеолита. И не считая, что кое-где он и не закончился. За это время человек прошел путь от homo habilis до homo sapiens, от грубо оббитых камней до цивилизации. От дальнейших комментариев воздержусь.
Существует, конечно, множество институтов, условий и практик, которые служат «фабриками идеологии». Среди самых навязчивых — государство, масс-медиа, семья, церковь, школа, работа и, конечно, спорт, развлечения и азартные игры. Капитализм использует всё это, чтобы представить ненормальное нормальным, несправедливое — справедливым, неприемлемое — естественным и даже желательным. Разумеется, не все идеи, ценности и прочее, распространяемые этими центрами, совместимы с рыночными способами действия и мышления. И всё же лишь малое количество людей, несмотря на противонаправленное давление (исходящее, например, от религии), способно воспрепятствовать своим покупкам и продажам или своим обоснованиям того и другого. Со взрывным распространением консьюмеризма, увеличением количества времени, мыслей и эмоций, затрачиваемых на покупку и продажу, подготовку к ним, включая обеспокоенность ими и отдых от них, рынок стал серьёзным, если не основным, средством влияния на действия и мысли людей на протяжении их жизни.
Рынок также проявляется через другие центры, на которых строится идеология — за исключением, быть может, процесса производства самого по себе, — полагаясь больше на действительный опыт, чем на словесное натаскивание. Мы учимся через то, что видим, слышим и чувствуем, и особенно через то, что делаем и то, что делают с нами, то есть через наш жизненный опыт. Так происходит потому, что опыт обычно объединяет действие с восприятием и ощущениями более сильными, чем визуальные и слуховые. Вдобавок идеи, формирующиеся в процессе покупки и продажи, то и дело подтверждаются в конкретных случаях, по нескольку раз за день: поведение оказывается эффективным для получения того, что нам нужно. А тот факт, что и все остальные вроде бы действуют подобным образом, обеспечивает общественное подтверждение его истинности. Почему люди так ведут себя, могут ли вести иначе? В процессе социализации мы приобретаем слишком мало идей для ответа на эти вопросы. То есть мистификации, связанные с рынком, растут в большинстве своём из приобретаемого людьми с ранней юности опыта покупок и продаж, а также наблюдения за покупками и продажами других — благодаря огромному количеству рекламы, которую мы ежегодно поглощаем как дети, приобретающие первые навыки. Ложь, умолчания и искажения, которые производятся, как это называют, «индустрией сознания», только подтверждают и придают законченную форму мировоззрению и отдельным представлениям, полученным за счёт личного участия в рыночных отношениях.
Рыночный опыт создает рыночную идеологию. Из чего же на самом деле состоит рыночный опыт? Перед тем как ответить, необходимо пояснить: под тем, что называется «рынком», на самом деле имеются в виду четыре взаимосвязанных рынка — товаров, капитала, платёжных средств и рабочей силы. На всех четырёх рынках индивидуумы конкурируют друг с другом, чтобы получить как можно больше денег за то, что они продают, и чтобы заплатить как можно меньше за то, что они хотят купить. Далее, очевидно, что существуют важные классовые отличия в том, как люди действуют на этих рынках. Только капиталисты, например, покупают и продают капитал и платёжные средства, в то время как рабочая сила продаётся исключительно наёмными работниками и покупается в основном капиталистами. И в то время как все покупают товары (конечно, не те же самые и не по одинаковой цене), большинство продаж осуществляется капиталистами, включая, конечно, мелких. Несмотря на различия, существует заметное сходство в рыночном опыте людей из всех классов.
Среди прочего:
покупка рассматривается как единственный законный способ получить то, что ты хочешь, а продажа (рабочей силы, капитала, платёжных средств и товаров) — как основной способ получить деньги, необходимые для покупки чего бы то ни было;
каждый человек действует на рынке как индивидуум, а не как член группы (впрочем, корпорации — по закону отдельные лица — могут быть исключением, хотя их акционеры — нет);
каждый сам для себя решает, что он хочет купить и продать;
выбор в основном делается на основе личных интересов и потребностей;
каждый может купить всё, что хочет, если он сможет за это заплатить, и каждый может продать всё, что хочет, если он этим владеет;
никто явно не ограничивает другого, когда тот осуществляет свой выбор;
человеческое качество, более всего требующееся на рынке — это возможность делать выбор, пусть даже номинальный, и возможность делать рациональный расчёт, который является частью выбора;
всё, что продаётся, рассматривается не только как собственность кого-то, но и как то, что отделимо от него (если он не владеет этим, то он не может это продать; если это жизненно необходимо для него, он не может с этим расстаться);
всё и фактически все — или всё, им принадлежащее — продается, свидетельством чего является то, что всё имеет свою цену;
так как не всегда существует достаточная потребность в товаре, который надо продать по той цене, какую за него хотят получить (а может, и по любой цене), и так как не всегда существует достаточное количество товаров, которые кто-нибудь хотел бы купить по той цене, какую он может заплатить (а может, и по любой), человек должен конкурировать с другими, совершая продажи и покупки;
чтобы вступить в эту конкуренцию, не говоря уже о том, чтобы быть в ней эффективным, люди становятся безразличными к нуждам своих конкурентов (говоря иначе, понимание того, что чьи-то потребности в еде, работе, жилище или продажах в бизнесе важнее, чем твои собственные, препятствует самой способности конкурировать);
наёмные работники, капитал, земельная собственность и деньги должны зарабатывать деньги, которые называются «заработная плата», «прибыль», «рента» и «процент» соответственно;
как посредник, при помощи которого оплачиваются цены и добываются товары, деньги становятся первейшей необходимостью каждого и непосредственной целью, ради которой все продаётся;
из-за того, что всё имеет свою цену, совершенно различные вещи сравниваются между собой по их относительной стоимости;
люди ищут возможность получить столько денег, сколько смогут, не только для того, чтобы покупать то, что они хотят (сейчас или в будущем), но и для того, чтобы наслаждаться властью, безопасностью и статусом, которые деньги дают;
в условиях принципиально неравномерного распределения денег при таком типе конкурентной борьбы конечный результат большинства наших усилий на рынке крайне неясен (люди не могут быть уверены, что получат то, что хотят, вне зависимости от того, как сильно они хотят этого); отсюда — глубоко укоренившееся беспокойство, которое полностью никогда не исчезает;
и всё же, несмотря на конкуренцию и индивидуальные решения в процессе покупки и продажи, достигается удивительный баланс, так что рынок кажется не только справедливым (ведь никто не вмешивается в наш выбор), но и работающим.
И хотя это не полный список действительного рыночного опыта, он содержит то, что обычно проявляется в процессе продажи и покупки капитала, рабочей силы, платёжных средств и, особенно, товаров. Повторяясь ежедневно задолго до того, как люди получают свою первую работу, этот опыт формирует очень характерный взгляд на мир. Поскольку рыночные отношения занимают центральную часть человеческой жизни, неудивительно, что то, как люди ведут себя в них, принимается за то, чем люди на самом деле являются, и это же неправильное умозаключение определяет понимание большинством людей сущности, фундаментальной природы всего остального на рынке.
Таким образом, люди рассматриваются как отделённые друг от друга, предельно рациональные и эгоистичные создания, чья наиболее важная деятельность в жизни — это выбор (на самом деле выбор только из предложенного); так как люди якобы без принуждения выбирают то, что они хотят (предпочитают), их рассматривают как ответственных за то, что они имеют (или не имеют); за основные отношения между людьми принимаются конкуренция и утилитарный расчёт, когда каждый стремится использовать другого как средство для своих целей; мир рассматривается как состоящий из вещей, которые можно купить за деньги, и сами вещи в основном начинают рассматриваться в свете своей цены; способность капитала, земельной собственности и денег приносить больше денег рассматривается как естественное свойство каждой из этих экономических форм («деньги приносят процент»); деньги понимаются как сила, без которой ничего невозможно совершить, поэтому жажда денег становится абсолютно оправданной; всё позволено ради денег, когда в них есть нужда, и можно покупать всё, что хочешь, когда ты их имеешь, — и это рассматривается как парадигма «свободы» (рынок мистифицирует свободу, заставляя поверить в то, что она заключается в способности сделать нечто, чего ты на самом деле не можешь, — а когда ты сделаешь то, что можешь, он заставляет поверить, что ты сделал то, чего на самом деле не делал); равенство — это когда остальные поступают так же; люди, которые выпадают из рыночных отношений, и к кому поэтому такие представления о свободе и равенстве неприменимы, рассматриваются как недолюди; и — рынок видится как удивительный, хоть и загадочный, механизм, живущий собственной жизнью и работающий тем лучше, чем меньше в него суются.
Даже из этого краткого обобщения рыночного мышления ясно видно: ничто вне рынка или в дорыночной истории общества не объясняет ни один из указанных феноменов. Но общество состоит из определённого количества взаимосвязанных структур и функций. Это система и, как в любой системе, её части и их назначения взаимосвязаны. И товарообмен как минимум должен исследоваться в его взаимосвязях с другими экономическими и социальными процессами, чтобы можно было увидеть, как они влияют друг на друга. Аналогично, общество как сумма этих процессов имеет свою историю; оно не всегда было таким, каким является теперь, и изучение того, как и когда оно приобрело современные черты, поможет многое понять. В случае с рыночной идеологией следует выяснить, что отличает её от предшествующих форм и от верований и ценностей, разделяемых практически всеми религиозными и этическими системами. Сегодня всё это стало довольно очевидным. Но необходимы новые формулировки, поскольку, если не сделать их недвусмысленными, эти элементарные истины падут под напором тех объяснений феноменов рынка, которые исходят из рыночного опыта людей. Добро пожаловать в мир рыночной мистификации.
К чему ведет мистификация процесса производства. Я определяю «мистификацию» как широко распространённое ошибочное представление, которое является результатом комбинации сокрытия фактов, их искажения, неправильной интерпретации и запутывания, а также самой обыкновенной лжи. Всё это присутствует в рыночных операциях как таковых. Некоторые явления нашей жизни можно определить как в той или иной степени подверженные влиянию непосредственного рыночного опыта, но отдельные среди них куда более мистифицированы, чем прочие. Мистификация человеческой природы, мистификация общественных отношений, денег, свободы, отмеченные выше, суть мистификации легко распознаваемые и даже вполне осознаваемые. Гораздо менее явна всеобъемлющая мистификация сферы производства в целом, которая является, если учитывать огромную важность последнего, самой пагубной из мистификаций.
Что касается процесса производства, рыночная мистификация проявляется в сокрытии всей сферы производства таким образом, что обмен, кажется, происходит сам по себе. Мы только что видели, как рынок по-своему объясняет всё, что случается с людьми в его рамках. Конечно, каждый знает: что обменивается, то должно быть сначала произведено. И все же благодаря тому, что людей заставляют думать об этом предмете — при диафрагме нашей внутренней камеры, выставленной на минимум, — рынок кажется самодостаточным. Товары воспринимаются как уже лежащие на полках. Производство идёт, но в соседнем помещении, а дверь между двумя помещениями закрыта. Поэтому нет необходимости — по крайней мере, она не ощущается — использовать то, что происходит в процессе производства, для объяснения свойств рынка. И даже несмотря на то, что один и тот же человек одновременно является и производителем и потребителем, его жизнь как производителя не связана с его жизнью как потребителя. Масс-медиа избавляются от проблемы, говоря о потребителях так, будто они в то же самое время не работают в промышленности и в офисах.
Мистификация процесса производства не заканчивается игнорированием его существования и занижением, если не полным исключением, его влияния на происходящее на рынке. Когда производство нельзя полностью игнорировать, принимая точку зрения рынка, действующих в производстве людей облачают в костюмы для рыночных отношений, и это имеет такой же мистифицирующий эффект. Так, работа становится тем, что мы делаем лишь с целью заработать деньги, необходимые для потребления. А капиталисты, нанимающие нас, рассматриваются как те, кто даёт нам возможность это сделать. Другая сторона работы, которая может быть связана с творчеством или с преобразованием природы для удовлетворения человеческих потребностей, никогда не принимается в расчёт, потому что с этой точки зрения она никогда и не проявляется. Если рассматривать процесс производства с точки зрения рынка, кажется, что всё производство направлено на удовлетворение того, что хочет потребитель. Это делает производство полностью зависимым от рынка (теория «потребительского суверенитета»). И выходит естественным, что наш общественный строй определяется через рынок как «общество свободного рынка», а не через способ производства как «капиталистический способ производства». Сама экономика становится средством манипулирования факторами, влияющими на рынок, и символами экономики становятся банки и биржевые рынки, а не сборочные линии.
Третьим способом, с помощью которого рынок мистифицирует процесс производства, является навязывание производству рыночной модели. Люди начинают думать о производстве только в рамках рынка. Разве на рынке люди не противостоят друг другу как индивидуумы? Значит, то же происходит и в производстве. Разве на рынке индивидуумы не свободны покупать и продавать то, что они хотят? Значит, то же должно быть справедливо и по отношению к их действиям в сфере производства. Если оперировать этой моделью, каждый работник оказывается свободен принимать или отказываться от любой работы, а капиталист — нанимать его или нет. Та же свобода имеет место и после того, как началось производство: работник может уйти, а капиталист может его уволить. Здесь важны индивидуальные предпочтения, выбор и отсутствие физического или юридического принуждения при его осуществлении.
Однако если мы исследуем процесс производства напрямую, не используя рыночную точку зрения, что мы видим? Мы видим людей, которые работают сообща, чтобы преобразовать сырьё в полезные товары, и которые коллективно разделяют большинство успехов или неудач. Коллективные условия, в которых проходит процесс производства, выходят на передний план. Маркс особенно подчеркивает, что «Если исходить из производства, то приходится подумать о действительных условиях производства и о производительной деятельности людей. Если же исходить из потребления, то можно успокоиться…, ни мало не задумываясь над действительными жизненными отношениями людей и над их деятельностью».
Начиная с производства, мы также находим сложное разделение труда, которое позволяет людям, выполняющим широкий спектр работ, совместно вносить свой вклад в общее благо. Хотя, и это тоже становится ясно видно, работают не все. Например, владельцы средств производства только издалека отдают приказы.
Из всех социальных групп, к которым мы принадлежим, класс —единственная не сразу различимая, и потому неочевидная группа. Из-за этого его часто путают с разделением по доходу, статусу, культуре, самосознанию (на каждый из этих признаков существенно, хотя и не абсолютно, влияет класс). Определяя по существу место, которое каждая группа занимает, и функцию, которую она выполняет в системе производства, можно использовать лишь классовый подход. Если речь заходит о системе производства, только классу можно придать смысл (марксистский смысл) всеобъемлющего понятия.
Когда непосредственно рассматривается производство, обнаруживается следующее: 1) общественная сущность человеческой жизни (в фокус попадают общее положение и общие свойства, а не индивидуальные различия); 2) общественное разделение труда и кооперация, которая для него необходима и которая его поддерживает; 3) классовое разделение общества на тех, кто владеет средствами производства и тех, кто работает на них, и доминирование первых над последними. И всё это видится, наоборот, очень смутно с точки зрения рыночных отношений или в модели, основанной на рынке.
Конечно, у процесса производства тоже есть мистифицирующие свойства. В условиях капитализма по-другому и быть не может. Например, конкуренция за рабочие места и конкуренция на рабочих местах рождает атомистический взгляд на личность; почасовая продажа рабочей силы в отсутствии признания её творческого потенциала помогает поддерживать иллюзию равноценного обмена и, следовательно, «справедливости» экономических отношений. По сравнению с рынком, однако, процесс производства — это оазис важных экономических очевидностей; но принятие пути, который предлагает рынок, есть верный способ не заметить их.
С другой стороны, если начать изучение процесса производства непосредственно, становится ясно, что сама структура групповых отношений заключает наёмных рабочих и капиталистов в рамки определенных моделей поведения, и эта структура формирует основной контекст для исследования любых индивидуальных вариаций происходящего. В то время как каждый наёмный рабочий, возможно, свободен принять решение, работать на конкретного капиталиста или нет, наёмные рабочие в целом не свободны принять решение не работать на капиталистов как на класс, потому что те контролируют большинство рабочих мест. То же самое происходит и с капиталистами: хотя отдельный капиталист может принять решение, нанимать конкретного рабочего или нет, все капиталисты не свободны принять решение не нанимать рабочих как класс, потому что те владеют рабочей силой, необходимой для функционирования предприятий. Поэтому Маркс настаивал на том, что рабочих нанимают не отдельные капиталисты, а класс капиталистов в целом, и его заботили именно отношения между этими двумя классами, а не между отдельными членами этих классов. Если мы исследуем отношения между этими двумя классами, которые разворачиваются в процессе производства, без использования искажающих рыночных очков, то тут же видим, насколько несвободны на самом деле наёмные рабочие, и насколько над ними доминируют капиталисты.
Хотя никто явно не мешает индивидуальным работникам делать то, что они хотят, именно условия, в которых они живут и работают, в основном определяют реальные альтернативы, между которыми работники должны выбирать, и оказывают наиболее сильное давление, склоняющее их сделать выбор. И важнейшие из этих условий — те, что характерны для всего класса. Поэтому Маркс говорит: "При господстве буржуазии (т.е. рынка. — Б. О.) индивиды представляются более свободными, чем они были прежде, ибо их жизненные условия случайны для них; в действительности же они, конечно, менее свободны, ибо более подчинены вещественной силе."
Влияние обстоятельств всего сильнее — а, следовательно, сильнее и подчинение, — когда не ясна степень влияния (что характерно для капитализма).
К чему ведет сокрытие эксплуатации и отчуждения. Только теперь мы близко подошли к пониманию той роли, которую Маркс придаёт доминированию над наёмными рабочими при капитализме в пересекающихся теориях эксплуатации и отчуждения. Коротко говоря — но в то же время вполне достаточно для наших целей, — эксплуатация есть потеря рабочими части благ, которые они создают, а теория отчуждения имеет дело с потерей самих себя, происходящей в процессе эксплуатации. Обе теории фокусируются на обычной ситуации наёмных рабочих, на том, что у них общего как у класса. То же самое и с капиталистами. По Марксу, все общественные блага создаются наёмными рабочими, преобразующими природу в вещи, необходимые людям. При капитализме они получают заработную плату, которая позволяет им покупать на рынке часть материальных ценностей, произведённых ими. Остаток, который Маркс называет прибавочной стоимостью, принадлежит капиталистам и является основой их благосостояния и власти. Заинтересованные в максимизации прибавочной стоимости, капиталисты делают всё возможное, чтобы заставить рабочих работать усерднее, быстрее, дольше и за меньшие деньги, так как разница между количеством благ, произведённых рабочими, и количеством, которое к ним возвращается в качестве заработной платы, определяет долю дохода, достающуюся капиталистам. В наши дни термин «эксплуатация» обычно используется для осуждения тех работодателей, которые платят рабочим слишком мало или слишком жестоко с ними обращаются. При этом предполагается (явно или неявно), что если бы капиталисты были более умеренными, их поведение можно было бы одобрить. Критика Маркса направлена против всего класса капиталистов в целом и более всего заинтересована в том, чтобы объяснить, как они получают доход. При этом неприемлемым становится всё, что они делают, а не только отдельные пороки поведения.
Индивидуальные работники и капиталисты являются частью этой картины только как члены соответствующих классов. В этом смысле то, что конкретный капиталист не эксплуатирует своих рабочих, может значить только одно: он не получает с их помощью прибавочной стоимости, а это означает конец его карьеры как капиталиста. Так что даже добрые капиталисты — эксплуататоры; они должны быть ими, если хотят оставаться капиталистами. И — даже хорошо оплачиваемые наёмные рабочие эксплуатируются, раз они наняты капиталистами, которые в свою очередь, чтобы оставаться в деле, должны извлекать из них прибавочную стоимость.
Как способ описания отношений между наёмными рабочими и капиталистами в процессе производства, Марксова теория эксплуатации предлагает модель, противоположную модели рынка, в качестве другой точки зрения на объяснение и остальной части общества. Если начинать с рынка с его односторонним фокусом на обмене, неравные отношения класса наёмных рабочих и класса капиталистов никогда не попадут в наше поле зрения. Эксплуатация может рассматриваться только как отдельные случаи, в которых некоторые «нечестные» капиталисты обманывают некоторых рабочих. А так как «несправедливость» — достаточно субъективное определение, критику, содержащую такое определение эксплуатации, можно легко опровергнуть. В соответствии с Марксом, однако, только в «сокровенных недрах производства» на самом деле проявляется эксплуатация. К сожалению, подход, берущий начало в рынке, скрывает те самые элементы производства, которые используются как строительные блоки Марксовой теории эксплуатации. Становится невозможно почувствовать, не говоря уже о том, чтобы понять, о чём говорит Маркс.
Теория эксплуатации высвечивает отношения наёмных рабочих и капиталистов в процессе производства, а теория отчуждения фокусируется на том, что происходит в этом процессе с самими рабочими, с их человеческой сущностью. Марксова концепция человеческой сущности выходит за рамки качеств, которые принадлежат непосредственно человеку, и включает набор определенных отношений, в которые мы вступаем в производственной деятельности, продукты этой деятельности и людей, с которыми мы участвуем в ней. Эти отношения являются частью широкого представления Маркса о человеческой сущности в качестве необходимых средств выражения и развития того, чем мы являемся как человеческие существа (включая и то, что нас отличает от других видов животных).
При капитализме те свойства и в основном те отношения, которые отличают нас как человеческих существ, изменяются таким образом, что наша человечность убывает. По существу, вбиваются клинья между ключевыми элементами органического целого, так что они кажутся существующими и функционирующими независимо. Так, вместо того, чтобы рабочий контролировал производственную деятельность, этот жизненно важный аспект его существования контролируется другими людьми, которые указывают ему, что, как и как быстро производить и которые даже могут разрешать или не разрешать ему делать это (нанимая или увольняя). Вместо того чтобы использовать свой продукт, как ему необходимо — вне зависимости от степени потребности, — всё, что человек производит, находится под контролем других людей, которые используют это в своих интересах. Подобное ведёт к тому, что отношения рабочего к капиталистам, которые контролируют как его деятельность, так и его продукт, и к другим рабочим, с которыми он вынужден конкурировать за рабочие места, не могут вызывать какой-либо взаимной заботы, на которую способен наш вид. Отделённые таким образом от своей производственной деятельности, продуктов труда и других людей, рабочие становятся отрезанными также и от дальнейшего развития потенциала, заложенного в нашем виде и являющегося частью его сущности. То есть капиталистический способ производства крадёт у рабочих не только то, чем они являются, но и то, чем они могут стать.
Таким образом, отчуждение — это эксплуатация в форме дегуманизации. И она стала особенно сильной именно в капиталистическую эпоху. Рабочие погружены в эту ситуацию как класс, а не как отдельные неудачливые индивиды, они все упускают прибавочную стоимость при эксплуатации и теряют самих себя при отчуждении. Как и в случае с эксплуатацией, здесь, мистифицируя процесс производства, рынок скрывает классовые отношения, лежащие в основе теории отчуждения. Подчёркивая индивидуальное сознание, рыночная идеология вместо теории предлагает смутное ощущение, что любой может почувствовать себя одиноким и изолированным — и вот на это она вешает ярлык «отчуждения». Отделение подобных чувств от их источника в капиталистическом обществе приводит, с одной стороны, к обращению с источником как с чем-то мистическим и, с другой стороны, — к маниакальным попыткам измерить эти чувства, чем и занимаются сейчас так называемые социальные науки. Но ещё более важно то, что, если называть субъективные реакции на окружающие условия тем же именем, что Маркс использует для теоретического объяснения, то критика, заключающаяся в этом объяснении, полностью размывается.
Если отчуждение, эксплуатация и класс сам по себе совершенно мистифицируются рыночным взглядом на мир, нельзя ожидать чего-то лучшего и в отношении классовых интересов. Одним ударом марксизм лишается основного моста, связывающего критический анализ с революционной политикой. Духовно опустошённые и материально обездоленные условиями своей жизни и труда, рабочие имеют объективный интерес для преодоления этих условий, и большая часть социалистической политики принимает форму помощи в развитии их самосознания. Чтобы эта попытка была успешной, рабочие должны суметь по крайней мере осознать себя как класс, порождённый именно данными условиями. Иначе субъект интереса или исчезнет вовсе, или примет форму, которая направит внимание рабочих прочь от условий, в которых лежат их объективные интересы (эта форма — «класс», выведенный из разделения по доходу или уровню культуры). Победа капиталистов здесь достигается не с помощью слов. Используя рыночную модель, они просто исключают из рассмотрения серию последовательных шагов, ведущую к Марксовой революционной политике.
Искажение представления об остальной части общества, о его реальном прошлом и потенциальном будущем. Процесс производства — не единственный экономический процесс, мистифицируемый рыночным опытом и сопутствующей идеологией. Подобную судьбу разделяют также процессы распределения и потребления. Распределение — это процесс, с помощью которого каждый человек получает свою часть общественного дохода. Собственно, оно определяет не только то, что приносится на рынок для продажи, но и то, что нужно купить для удовлетворения своих потребностей и интересов. Существующее распределение общественного дохода зависит в основном от класса, к которому человек принадлежит в процессе производства, будь то класс, который получает заработную плату или класс, который извлекает прибавочную стоимость. Когда процесс производства успешно исчезает из виду, процесс распределения становится зависим от успеха на рынке, в основном от индивидуальных усилий, способностей и удачи. Богатство представляется как результат серии правильно сделанных выборов в процессе продажи капитала, рабочей силы или товаров, а бедность — как результат прямо противоположного.
Потребление стоит в конце экономической цепочки. Это процесс использования того, что произведено, распределено и обменено. Если смотреть с точки зрения рынка, а не с точки зрения производства, потребление с необходимостью принимает отчуждённую форму «консьюмеризма», когда создание потребностей имеет приоритет перед их удовлетворением; потребление начинает рассматривается как средство обмена, а не его цель. Рыночное мышление также пытается объединить обмен и процесс потребления, доходя до того, что называет «обменивающегося», того, кто покупает и продает, «потребителем». Однако в обмен всегда вовлечены деньги, которые никогда не потребляются. Пренебрежение различием между обменом и потреблением заставляет людей упускать из виду тот факт, что увеличение объемов обмена служит накоплению денег, а не потреблению чего-либо. Более того, то, что потребляется, зависит в основном от дохода, получаемого при распределении, а он, как мы видели, в основном зависит от места, которое человек занимает в процессе производства. Впрочем, когда процесс производства скрыт, процесс распределения начинает рассматриваться как побочный продукт рыночных отношений, и потребление тоже начинает казаться зависящим от индивидуального успеха (или неудачи) в обмене.
После распределения, потребления и особенно производства больше всего от неосознаваемой рыночной мистификации страдают, пожалуй, государство и политика. Люди часто размышляют об областях, о которых они относительно мало знают, используя аналогии с областями, где разбираются больше. Таким же образом рынок служит аналогией, когда люди начинают рассматривать политику. Думая с оглядкой на рынок, люди уверены, что их опыт на рынке и те ясные ощущения и сильные эмоции, которые он вызывает, обеспечивают их знанием базовых истин, которые можно применять везде. Так, они стремятся выделить некоторые свойства нашей политической жизни, искажая или игнорируя другие. Роль, которую каждый индивидуум играет при голосовании (выбирая кандидата также, как он выбирает товар на рынке), необходимость наличия более чем одного кандидата для выбора, даже если они мало чем отличаются друг от друга (как часто происходит с торговыми марками на рынке), и свободные выборы, понимаемые как возможность голосовать без явного давления, даже если ничего важного не решается (это подобно наличию формального права что-то купить на рынке, даже если невозможно себе это позволить) — все это считается главными характеристиками нашей политической системы.
Наиболее уважаемые голоса академического мира являются только эхом этой «народной мудрости». Ведущий представитель модной теперь школы рационального выбора, например, утверждает, что «голосующие и покупатели — по сути одни и те же люди. Мистер Смит покупает и голосует; он — тот же человек и в супермаркете, и в кабинке для голосования»[6]. Роль, которую деньги играют в политике, конечно, заметна, хоть и смутно, но их власть — как на рынке —принимается в качестве неизбежной, но не такой, чтобы требовать коренной переделки сценария нашего демократического развития. Современные политические догмы, такие, как свободная торговля и дерегулирование, также понимаются по рыночной модели, как снимающие ограничения для индивидуального выбора и инициативы, и очень мало внимания уделяется неравенству распределения власти и благосостояния, которое предопределяет большинство последствий.
При таком отношении к политике само собой получается, что классовые отношения, которые лежат в основе политической практики, не замечаются, потому что остаются невидимыми в любой модели, производной от рыночной. Остается незамеченным и то, что большинство законов (включая конституцию США), судебных решений и отправление правосудия служат интересам капиталистического класса. Вместо того, чтобы понять, как государство извлекает выгоду из эксплуатации и отчуждения и одновременно помогает воспроизводить их, мы получаем урок гражданственности на тему «Один человек — один голос».
